Читая «Лолиту» в Тегеране - Азар Нафиси

тем, кто не хочет ее носить. Что подумают о нас наши студенты, увидев нас обрядившимися в платки, хотя мы клялись никогда этого не делать? Не скажут ли, что мы продали наши убеждения за несколько тысяч туманов в месяц? Как думаете, Бахри?

Но что он мог думать? Суровый аятолла, слепой и безумный король-философ, решил насадить свою мечту целой стране и целому народу и вылепить нас в соответствии со своим близоруким замыслом. Он сформулировал некий идеал меня, мусульманской женщины, учительницы, и хотел, чтобы я выглядела, вела себя и жила в соответствии с этим идеалом. Отказ принять этот идеал для нас с Лале не был актом политического неповиновения; для нас это был экзистенциальный бунт. Я могла бы объяснить Бахри, что отвергала не тряпку, а трансформацию, которой меня хотели подвергнуть; я не желала смотреть в зеркало и ненавидеть незнакомку, которой стала.

Но, кажется, именно в тот день я поняла, что обсуждать мои взгляды с Бахри бессмысленно. Как можно спорить с представителем Бога на земле? Бахри не сомневался, что он на стороне правды, – по крайней мере, тогда еще не сомневался, и это придавало ему сил; я же была для него отбившейся от стада грешницей. Я уже несколько месяцев подозревала, что этим все кончится, но, думаю, именно в тот день, после встречи с Бахри и его другом, до меня наконец дошло, что я теперь не имею значения.

Я вышла из зала, не повторив свою прежнюю ошибку и не протянув ему руку. Бахри проводил меня до двери, как вежливый хозяин, провожающий почетного гостя; руки он крепко сцепил за спиной. Я все повторяла: не провожайте, в этом нет необходимости, и чуть не покатилась с лестницы, так мне хотелось скорее убраться оттуда. Почти спустившись на первый этаж, я оглянулась. Он все еще стоял наверху в своем потрепанном коричневом костюме и рубашке с воротником-стойкой, как у Мао, застегнутой на все пуговицы; руки сложены за спиной, растерянный взгляд устремлен мне в спину. Прощание возлюбленных, лукаво пошутила Лале, когда я пересказала ей эту историю за вазочкой мороженого в прохладной гостиной.

Расставшись с Бахри, я минут сорок пять гуляла по улицам и зашла в свой любимый книжный магазин, где продавались книги на английском. Зашла, повинуясь внезапному порыву, боясь, что в будущем такого шанса уже не представится. Я оказалась права: через несколько месяцев Стражи Революции ворвались в магазин и закрыли его. На дверь повесили большой железный засов и цепь – свидетельство, что лавочка прикрыта навсегда.

С ненасытной жадностью я начала выбирать книги. Меня интересовали издания в бумажных обложках: я взяла почти всего Джеймса и все шесть романов Остин, «Говардс-Энд» и «Комнату с видом». Потом выбрала еще несколько книг, которые не читала, в том числе четыре романа Генриха Бёлля, и кое-что, прочитанное совсем давно, – «Ярмарку тщеславия», «Приключения Родерика Рэндома»[53], «Подарок Гумбольдта»[54] и «Хендерсон – король дождя»[55]. За ними последовал сборник стихотворений Рильке и «Память, говори» Набокова. Я даже думала взять экземпляр «Фанни Хилл»[56] без купюр, но не стала. Я направилась к стеллажу с детективами, взяла несколько романов Дороти Сэйерс, к своему восторгу, обнаружила на полках «Последнее дело Трента»[57], кинула к остальным два-три новых романа Агаты Кристи, несколько детективов Росса Макдональда, все имевшиеся в наличии романы Рэймонда Чандлера и две книги Дэшила Хэммета.

Мне не хватило денег. Я отобрала книги, которые могла себе позволить, и отказалась от весьма любезного предложения владельца магазина взять остальное в кредит. Убирая книги, которые я попросила отложить, в два больших бумажных пакета, он улыбался, будто все происходящее его очень забавляло, а потом сказал: да не волнуйтесь вы, никто их не купит. Теперь никто даже не знает таких авторов. И кто захочет читать эти книги сейчас, в наше время?

И верно, кто? Люди вроде меня теперь потеряли всякую важность, стали несущественными, как Фицджеральд для Майка Голда, Набоков для сталинского Советского Союза, Джеймс для фабианцев[58] или Остин для революционеров ее эпохи. В такси я достала те несколько книг, которые смогла купить, и стала рассматривать их обложки, погладила их глянцевую поверхность, столь приятную на ощупь. Я знала, что встреча с Бахри означала лишь одно: мое увольнение из университета – вопрос времени. Я решила не ходить туда больше, пока они сами меня не уволят. Так у меня образовалась масса свободного времени, и я смогла читать сколько угодно, без угрызений совести.

5

Вскоре были приняты новые законы, вводящие определенную форму одежды для женщин в общественных местах. Нас вынудили носить чадру или шарф с длинной накидкой. Опыт показал, что эти правила можно было насадить только силой. Поскольку женщины в массе возражали против этого закона, правительство сначала выпустило указ об обязательном ношении платка на рабочем месте, а потом и в магазинах – обслуживать непокрытых женщин продавцам запретили. Нарушительницы платили штрафы, могли получить до семидесяти шести ударов плетью и отправиться в тюрьму. Позже правительство учредило знаменитые отряды блюстителей морали: мужчины и женщины группами по четыре прочесывали улицы на белых «тойотах» и следили за исполнением законов.

Пытаясь собрать единую картину из разрозненных и кажущихся бессвязными событий того периода, я понимаю, что усиливающееся ощущение падения в бездну, которое преследовало меня тогда, связано с двумя знаменательными событиями, которые случились одновременно: войной и потерей работы. Я не могла предположить, что моя иллюзия стабильности так сильно зависела от привычного ежедневного распорядка. Теперь, когда я не могла называть себя ни преподавательницей, ни писательницей, не могла носить привычную одежду и ходить по улицам своим обычным шагом, кричать, если хочется, или спонтанно похлопать коллегу мужского пола по спине – теперь, когда все это стало нелегальным, я чувствовала себя невесомой и ненастоящей. Я словно ступала по воздуху; мне казалось, что меня сочинили, а потом стерли одним быстрым движением ластика.

Новое чувство нереальности происходящего заставляло меня придумывать новые игры – я называла их играми на выживание. Я была одержима чадрой и купила себе очень широкую черную накидку, доходившую до щиколоток, с широкими и длинными, как у кимоно, рукавами. Я прятала руки в эти рукава и притворялась, что у меня нет рук. Потом я нафантазировала себе, что под этой накидкой исчезало все мое тело: руки, грудь, живот и ноги таяли и растворялись, и оставался лишь кусок материи в форме моего тела, который плыл по воздуху под